Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…

Около года я засыпала и просыпалась под эту песню. Иногда под стук обувных колодок: отец шил всей семье и соседям брезентовые тапочки и подшивал валенки. Отца все соседи звали Лёнькой, но в моём свидетельстве о рождении записано Алексей. Отчество у него было редкое – Нилович, а фамилия самая русская, которую ношу я.

Всё отдал бы за ласки взоры,
Чтоб ты владела мной одна!

Застолье вторило отцу. Где и когда он научился яростно играть на гармошке, я не знаю, но нот в доме никогда не водилось. Гармонь он забрал с собой на войну. В первые дни призыва молодняка двадцать третьего года рождения он с песней о золотых горах уехал на курсы танкистов, поскольку роста был невысокого и удобно помещался в кресле водителя броневой машины.

– Ты б рассказал, за что получил первую медаль, – предложил отцу полупьяный свояк.

Отец тряхнул прямыми волосами, которые зачёсывал к затылку, и промолчал. Мы, ребятишки, тоже замерли. Он вообще мало говорил, нас, мал мала меньше, словно не замечал, а мы в глаза ему не лезли. Послевоенные дети, мы играли в войну, благо, было где разгуляться: на нашей улице рядами стояли крепкие деревянные бараки, построенные не то пленными немцами, не то японцами. Мы носились с деревянными пистолетами и автоматами по крышам сараев, ползали в картофельной ботве и отстреливались балаболками. Зимой рыли в огороде глубокие окопы и обстреливали небо из зениток – длинных черенков угольных лопат. Война жила в нас, мы читали книги о подвигах партизан и пионеров-героев, знали их поимённо, мы росли, как сказали бы сейчас, патриотами и смотрели фильмы о войне. Чапаев уже был оплакан, мы гордились «Подвигом разведчика» и повторяли: «За нашу Победу!». День Победы тогда не отмечался, но о 9 Мая помнили все и до 1965 года, когда эта дата вошла в государственный календарь. Да и как было забыть, если в доме накрывали сработанный маминым отцом длинный крепкий стол, а отец с боевыми соседями запевал то «Катюшу», то свои «Златые горы». Женщины плакали и танцевали. Я тогда не понимала, что во дворе были вдовы, которые, глядя на победителей захмелевшими глазами, завидовали их случайному счастью. Они ещё надеялись, что их мужья вернутся: ходили слухи, что попавшие в плен к фашистам отмывают свой позор кто на Колыме, кто в казахстанских рудниках.

Сейчас на телеканале «Культура» пятитысячный хор поёт под горячим весенним солнцем «Песни России на все времена»: «Эх, дороги», «В лесу прифронтовом» и послевоенные. Я слушаю и плачу. Что мне остаётся? Подпевать? Я бы подпела отцу, он знал все песни, дошедшие до его войны. Он пел «Враги сожгли родную хату» и плакал. Теперь-то я знаю, что он проезжал на своём танке мимо печных труб, был страшно злым в боях, безжалостно давил бежавших от него фашистов. Командир экипажа ругал его и приказывал «не отвлекаться», но он – давил. Я слышала, как отец проговорился об этом свояку Семёну, а тот поддержал его: «И правильно, я тоже с ними не церемонился в пехоте, в плен не брал». Дядя Семён вскоре умер от чахотки, которую принёс с войны. Его семья осиротела, а двое наследников заиграли его орден Отечественной войны II степени и три медали. Одна была «За отвагу». Что дети тогда понимали? Мы тоже играли наградами отца, он не обращал на это никакого внимания, потому что не хранил их в тумбочке. Отец стал забойщиком в шахте. Это была его вторая война: спускаться глубоко в штольню было пострашнее, чем в люк танка. Лоб его прорезала продольная глубокая морщинка, греческий нос заострился. Другой работы не было в шахтёрском городе Кемерове, да он и не стремился её искать, и соседи тоже носили въевшуюся угольную пыль под глазами.

Сейчас внуки ветеранов извиняются: «Мы не расспрашивали своих дедов о войне. Опоздали, сожалеем». Мы, дети победителей, тоже не задавали вопросов, кроме, пожалуй, одного: «Папа, ты убивал фашистов?». Отец отвечал лёгким подзатыльником: «Иди играй!». Мне тоже жаль, что не сумела подойти в добрую минуту и расспросить отца о жизни на фронте. Тогда не было встреч фронтовиков со школьниками, на которых они говорили о военных операциях как её стратеги. Они не рассказывали о своих ощущениях, страхе, голоде, тоске, ожидании атаки. О себе они не рассказывали, толком не умели объяснить, за что получили орден или медаль. Я часто слушала их непоследовательную речь и думала: «Живите, живите долго – за всех, кто не выжил». Вот и отца догнала война за много лет до юбилея.

Когда б имел златые горы…

Эту песню отец пронёс через легендарную Прохоровку. Кажется, на том пятачке собрались все танки двух армий, потому что им было тесно на хлебном поле. Об этом я узнала из разговора отца с дядей, родным братом мамы. Дядя около трёх лет после войны служил в Германии, я встретила его со службы. Отец «задержался» дома – значит в очередной раз собирался завербоваться не то на Дальний Восток, где уже поработал лесорубом, не то на Кушку, где, говорят, невозможно босой пяткой ступить на песок.

Встретились два солдата: один отвоевался, другой стрелял только по мишеням и немцев видел гуляющими по чистым тротуарам. Конечно же, дядя тоже спустился в шахту, другого пути у мужика не предвиделось.

Так вот сидели мои родные и пили водку. Отец сказал, что до Германии не дошёл, а если бы вкатился туда на своём танке, то… Далее по-русски, при ребёнке. Меня они не замечали, я жарила для них картошку, забыв посолить.

– Ты ничего не знаешь, – сказал родственнику отец. – Тебе, Женька, повезло, потому что сумел родиться в нужный год. Повезло – живи. Нашего брата, двадцать третьего года, мало на земле осталось. На нашей улице я один, остальных схоронили под Курском: там нельзя было выжить. Мне повезло – впереди моего танка стояли другие, так тесно там было. Я пристроился в щели между ними, не мог сдвинуться. Слышишь, как тесно было! Земля качалась, как наша Томь по весне, самолёты висели над полем целые сутки: ни выйти из машины, ни штаны подтянуть. Мы пили воду и пьянели, ничего не видели, но чёрт нас не брал. Думал тогда: если будем так воевать, то нам танков не хватит. Я до этого два уже поменял, пригнал с ремонта. Неужто, думаю, будет третий, если выживу? Наш командир знай повторяет: «Сдохни, а задачу свою выполняй!». Я должен лавировать между подбитыми машинами и гнать только вперёд, пока мы живы.

– Горел? – спросил дядя Женя.

– Два раза. Раз – машина, раз – промасленные штаны. Огонь сбили ребята. И у той деревни мог сгореть, но повезло. Теперь знаю: это ребята, что стояли впереди, меня прикрыли. Но мог там стоять и наш танк – кому как посчастливилось. Помню, вылез из танка, когда чуть стихло, упал на землю, чтоб подышать, и ломал об неё ногти – такая она была крепкая и сухая. Никто надо мной не смеялся, мы все там поизносились и устали, надо было двигаться, танк не должен стоять на месте.

– Был таран?

– Ещё чего! Где бы я сейчас сидел-лежал? Мы стреляли, у нас ребята обу­ченные, их собирали с убитых танков, экипаж понимающий. Да, а как теперь Германия? Я туда не рвался, мы остановились почти у границы, без нас было кому разбираться с немцами. Что у них теперь, тихо?

– Тихо, конечно. Они тоже устали от войны.

– Они – устали? – рассердился отец. – Я бы им объяснил, что такое усталость. Мы после Прохоровки, кто остался жив, двое суток спали рядом с танком. Нас будили, чтобы мы горячего поели, но не добудились. Они устали!

Отец взял свою гармонь и заиграл что-то громкое, отчаянное. Вошла бабка и заголосила, увидев последнего своего сына. Я поняла, что плачет она от счастья, что, может быть, для неё только что закончилась война…